Детский нейрохирург. Без права на ошибку: о том, кто спасает жизни маленьких пациентов - Джей Джаямохан

Работники скорой отходят в сторону. Свою каталку им придется подождать. Мы оперируем прямо на ней.

Наркозная комната не предназначена для посетителей. Она крошечная. Здесь уже стоят анестезиолог, его ассистент и я. Тим и операционная медсестра теперь втискиваются с другой стороны вместе с основным хирургическим оборудованием. Как бы то ни было, мне неважно, где мы находимся. Голова, которую я буду оперировать, прямо передо мной. Больше мне и не нужно.

Как только анестезиолог дает отмашку, я делаю на макушке девочки кожный разрез, с правой стороны в сторону лба. В этом полушарии находится меньше важных центров, и оно, как правило, не связано с речью, так что вероятность долгосрочных последствий от нашего вмешательства минимальна. Какой смысл спасать ребенку жизнь, если она будет неполноценной?

Быстро просверлив череп, я вижу перед собой твердую оболочку – окружающий мозг фиброзный мешок. Я прорезаю в нем отверстие и вставляю желудочковый дренаж, силиконовую трубку, прямиком в мозг. Мне нужно добраться до места, где из-за тромба скопилась жидкость. Перед нами нет снимков – я делаю все по памяти. Если я промахнусь, пиши пропало.

– Мы на месте, – объявил я, почувствовав сопротивление, когда трубка, пройдя через студенистую массу мозга, коснулась жидкости в желудочке.

Как только с другого конца трубки падает первая капля спинномозговой жидкости, я поворачиваю голову в сторону кардиомонитора. Худший вариант: никаких изменений, а значит, мы опоздали. Лучший вариант: мгновенная реакция. Именно ее мы и увидели.

– Пульс растет, – подтверждает анестезиолог. – Кровяное давление падает.

Его голос совершенно хладнокровен, однако лицо ликует не меньше моего. Затем улыбки пропадают, и эмоциональный стресс дает о себе знать. Адреналин – чудесная штука, но, когда его уровень снова падает, он падает по полной. Мы заканчиваем операцию уже в куда более спокойной обстановке. Жизнь девочки спасена, хотя она по-прежнему без сознания.

– Теперь, – говорю я, – пора встретиться с родителями.

Полчаса на все про все. Если бы мы доставили девочку в операционную, ушло бы как минимум на двадцать минут больше, которых, я не сомневался, у этой маленькой пациентки не было. От нас требовалось спасти ей жизнь, и, судя по всему, наша проведенная впопыхах операция с этой задачей справилась. Когда девочка наберется сил, мы займемся ее основной проблемой – АВМ – и распутаем клубок кровеносных сосудов. Но об этом говорить пока рано. Прежде всего она должна выжить.

Ее забрали в отделение реанимации и интенсивной терапии. Зачастую передачей пациента занимается ординатор или интерн, но, будучи хирургом, который провел операцию, я хотел сделать это сам. В конце концов, именно здесь с ней смогут увидеться ее родители.

Реанимация – особое отделение больницы. Я не могу ворваться туда и начать отдавать приказы, хотя некоторые хирурги до сих пор себе такое позволяют. Я передал свою пациентку и ее медкарту, описал ход операции, а также объяснил, каких дальнейших действий жду от специалистов. В том числе требуется поддержание пульса и кровяного давления на определенном уровне, а также искусственная кома. Правда, это могут быть лишь пожелания, так как организм человека не всегда реагирует точно, как хочется врачу, – даже если он находится под общей анестезией или в искусственной коме, – так что присматривающий за ним медперсонал при необходимости сам принимает решение. Например, возникшая проблема с легкими или чем-то еще может вынудить сменить тактику. Все специалисты должны работать сообща. Так или иначе, мы все преследуем одну и ту же цель.

В данном случае я рекомендовал, в каких пределах следует поддерживать кровяное давление, а также указал на очевидную необходимость отслеживать внутричерепное давление. Чтобы облегчить пациентке восстановление после операции, ей необходимо в полной мере получать седативные препараты, поэтому девочку ввели в состояние искусственной комы[58]. Я предложил попробовать привести ее в сознание в течение следующих двенадцати – двадцати четырех часов, когда они сочтут, что для этого будут подходящие условия. В том случае, добавил я, если она продержится ночь.

Сухо изложив все вышеперечисленное своим коллегам, я должен был подобрать немного другие слова, чтобы помочь родителям маленькой девочки понять, что случилось, а также, что более важно, что еще могло произойти.

Когда девочка потеряла сознание, мама была дома. Она приехала с дочерью на скорой, а отец присоединился к ним позже в приемном покое. С того самого момента они наверняка не переставали терзаться и спрашивать себя: «Почему?» Когда родители задали этот же вопрос мне, для меня он принес чуть ли не облегчение, так как ответом был простой медицинский факт. Я объяснил, что кровь поступала через АВМ прямиком в хрупкие сосуды в центре мозга, что привело к их разрыву и образованию тромба. Я объяснил, что мы откачали избыток жидкости и теперь отслеживаем состояние их ребенка.

Но все-таки я должен был быть с ними честен по поводу текущего положения дел:

– Опасность для вашей дочери пока еще не миновала. Все решится в следующие несколько часов.

– Что вы хотите сказать?

Очевидно, девочка поступила к нам в весьма плачевном состоянии, о чем они знали. Будь я с ними полностью откровенен, я бы сказал, что ее шансы выжить в лучшем случае составляют пятьдесят на пятьдесят. Так как сосудистая мальформация никуда не делась, ситуация могла очень быстро выйти из-под контроля. Помимо того что на состоянии девочки могло отразиться уже оказанное на ее мозг давление, существовала опасность повторного кровоизлияния, что стало бы настоящей катастрофой.

Родителям, однако, подобные формулировки слышать ни к чему. Они заслуживают более тщательно подобранных, более человечных слов.

– Я хочу сказать, что очень сильно обеспокоен по поводу нее. Если кто-то из ваших родных тоже хочет приехать, я рекомендую позвонить им сегодня ночью.

– Хотите сказать, что она умрет?

– Я не могу предвидеть того, что случится. Она может умереть. Девочка в очень плохом состоянии. На данный момент мы сделали все, что могли. Теперь дело за ней.

Чтобы отойти после тяжелого рабочего дня, требуется какое-то время, и сорокаминутная поездка домой приходится как нельзя кстати. Моя захламленная машина служит мне камерой декомпрессии. К тому времени, как я переступаю порог дома, я практически готов вернуться к роли отца и мужа. Тем не менее моя жена первым делом никогда не спрашивает: «Как прошел твой день?» Она знает, что первые десять минут этого вопроса на всякий случай лучше избегать…

Разумеется, пока я ужинаю, смотрю телевизор,